Бенедикт Камбербэтч: «Дети — лучший якорь в нашем плавании»

Тут так ярко, так радостно — в еврейском ресторане неподалеку от парка Хэмпстед-Хит в жилом, несколько мещанском, буржуазно-благополучном Хэмпстеде на севере Лондона.

Голубые стены, золоченая люстра, кресла с ярко-голубой обивкой в цветах и ветках... И почти никого в этот час между ланчем и тем, что англичане называют обедом.

Да, ни трое посетителей, ни немного сонные официанты вопреки моим ожиданиям не обращают на нас внимания. Но, как выясняется, равнодушны они вовсе не потому, что мой собеседник в серых брюках, серой фуфайке, с серым шарфом на шее, завязанным аскетичной петлей, старается быть незаметным. А потому, что он здесь «дневной завсегдатай».

Бенедикт Камбербэтч, оказывается, постоянно назначает в этом ресторане встречи, потому что живет в десяти минутах ходьбы, «а домой не пригласишь — там детские крики, вопли, игры, слезы, уговоры съесть еще чуть-чуть этого, не есть слишком много того... или наоборот — не то что тихий, а мертвый час. А сюда можно прийти чуть не в домашних тапочках и сразу же после разговора вернуться в наше сообщество старших и младших, где непонятно, кто кого воспитывает... и куда я стремлюсь попасть отовсюду, где бы ни находился».

Эту последнюю фразу мне так странно слышать от него — завсегдатая не только работающих днем ресторанов, но и ковровых дорожек, пресс-конференций, официальных и благотворительных событий, где он неизменно показывает себя гением общения и мастером светской беседы.

И от человека, который однажды признался, что... Ну да, об этом я сразу его и спрошу.

Psychologies: Бен, извините, но странно слышать про стремление домой от человека, который как-то сказал, что в юности больше всего боялся прожить обычную, ничем не примечательную жизнь. И вот, пожалуйста, — семья, дети, дом в Хэмпстеде... сама безоблачная ординарность. А как же профессия, карьера, слава — что же, в ваших глазах эти понятия обесценены?

Бенедикт Камбербэтч: Не знаю, не троллите ли вы меня... Но отвечаю серьезно. Теперь, когда мне прилично за сорок, я осознал штуку, кажущуюся довольно простой. Жизнь — это путь. То есть не процесс, происходящий с нами. Это наш путь, выбор маршрута. Точка назначения — та, которая кроме могилы, — не очень ясна. Но каждая следующая остановка, так сказать, привал, более или менее ясен. Иногда не нам самим. Но в атмосфере уже чувствуется ветер оттуда...

Вы знаете, конечно, что мои родители — актеры. И полностью сознавая, насколько актерская жизнь нестабильна, иногда унизительна, всегда зависима, они напряглись, и очень серьезно, чтобы я получил лучшее образование из всех возможных. И мобилизовали все свои финансовые ресурсы, чтобы отправить меня в главное учебное заведение мира для мальчиков — школу Хэрроу.

Они надеялись, что с такими перспективами, которые дает Хэрроу, я смогу стать врачом, астрофизиком, юристом, в конце концов. И обрету стабильное, безоблачное будущее. Но до школы и на каникулах я часто приходил в театр, на мамины или папины спектакли. И вот помню...

Мне лет 11, я стою за сценой и смотрю на актеров, на тьму, которая для меня вместо зрительного зала... Мамин выход, она в кругу света, ее комичная жестикуляция, в зале смех... И я чувствую, как из той тьмы, где публика, исходит тепло. Ну, буквально физически чувствую!

Мама возвращается за сцену, видит меня и, наверное, особое выражение моего лица и тихо произносит: «О нет, еще один...» Она поняла, что я пропал. И поэтому, когда уже после Хэрроу я объявил, что все-таки хочу стать актером, что значило на практике «к черту ваши усилия и ваше образование», родители лишь тяжело вздохнули...

То есть это актерское будущее запрограммировал в себе я сам — там, за сценой на мамином спектакле. И следующим моим... «привалом» должна была стать сцена, возможно, если повезет, — экран. Не сразу, но получилось. А после всех этих ролей, феерического и совершенно для меня неожиданного успеха «Шерлока» я ощутил, что мне не хватает...

А она очень нужна — внутренняя дисциплина, сосредоточенность мысли, верное, ясное видение вещей. Укоренение в реальности. Ее спокойное принятие. И это ценнее, чем профессиональный успех, уверяю вас. Жить самой ординарной жизнью оказалось важнее карьеры.

Но про желание прожить неординарную жизнь вы говорили после особого опыта, инцидента в ЮАР...

...Да, в экзистенциализме его назвали бы пограничным. Я с двумя друзьями направлялся на съемки, у машины спустило колесо. К нам подъехали шестеро парней с автоматами, затолкали меня и друзей в машину, отвезли в лес, поставили на колени — и мы уже попрощались с жизнью, а они, отобрав наши кредитки и наличность, просто смылись...

Именно тогда я решил, что умираешь в одиночку, как и рождаешься, надеяться не на кого и жить нужно в полную силу, да... Но однажды чувствуешь, что жить в полную силу — вот это и есть: мой родной город, тихий район, детская с большим окном, и ты меняешь подгузник. Это и есть жизнь в полную силу, самой большой мерой отмеренная.

Поэтому, скажем, меня и карантин этот ковидный не лишил равновесия, а ведь многие жаловались. Вся наша семья — я, дети, мои родители и жена — мы застряли в Новой Зеландии, где я тогда снимался. Два месяца провели там и карантина не заметили. Я учился играть на банджо и печь хлеб. Мы собирали грибы в горах и читали детям вслух. Я бы сказал, было даже довольно суматошно. И знаете, похоже на своего рода медитацию — когда ты как бы вне своих обычных мыслей, там, где чище и спокойнее.

За последние пять минут вы дважды сказали слово «спокойный»...

Да, возможно, проговорился. Мне правда не хватало этого — внутреннего спокойствия. Лучший совет, который я получил в жизни, 20 лет назад дал мне уже очень немолодой коллега. Я тогда учился в театральной школе. После какой-то общей репетиции он произнес: «Бен, не волнуйтесь. Бойтесь, опасайтесь, остерегайтесь. Но не волнуйтесь. Не дайте волнению сбить вас».

А я правда сильно волновался: не решил ли я стать актером только потому, что это дело более-менее себе представлял? Я ведь в Хэрроу собирался пойти в юристы, но в какой-то момент отчетливо понял, что просто недостаточно умен для этого. Потом стало ясно, что я был прав, — я знаю юристов, некоторые из них — мои одноклассники, они чрезвычайно умны, а я не настолько...

Но тогда я был совсем не в порядке. И не был уверен ни в чем — ни в себе, ни в том, что поступил верно... Тот совет был весьма кстати. Но по большому счету волноваться я перестал, только когда мы с Софи соединились и родился Кит (Кристофер — старший сын актера, появился на свет в 2015 году. — Прим. ред.).

Вы из тех, кто считает, что с рождением детей полностью изменился?

И да и нет. Я все тот же. Но вспомнил себя в детстве — какое фантастическое, совершенно новое чувство независимости испытал, когда сестра с родителями подарили мне первый взрослый велосипед! По-моему, важно вспомнить себя тем мальчиком, который радовался велосипеду из-за нового чувства независимости, — для того, чтобы быть хорошим отцом. И ответственность как-то отрезвляет, знаете. Меньше думаешь о собственной персоне.

К тому же я стал полностью понимать своих родителей. Например, то, что папа в моем детстве удалялся в ванную с газетой. Сидел на краю ванны и читал. И с налогами разбирался там же на раковине. Да, пап, я тебя наконец понял. Иногда очень нужно, чтобы детей не было рядом. Но чаще необходимо, чтобы они были в поле зрения. Это лучший якорь в нашем плавании.

У вас есть какие-то собственные открытия в деле воспитания?

Это методы моих родителей. Я ребенок зрелых людей — маме был 41 год, когда я родился, Трейси, сестра от маминого первого брака, старше меня на 15 лет. И при этом родители всегда обращались со мной как с равным. То есть они общались с ребенком как с ребенком, но я не помню той поворотной точки, когда со мной заговорили как со взрослым.

Никакое мое решение не воспринималось как неверное, а только как... мое, за которое я сам буду нести ответственность. И это скорее дети меня воспитывают, чем я их! Я стал терпеливее, я волнуюсь только по конкретным поводам. И — по мере их взросления — я осознаю, что могу отвечать не за все.

Мне теперь вспоминается один замечательный человек, монах в Катманду... После Хэрроу я решил сделать паузу перед университетом и поехал в Непал волонтером учить маленьких монахов английскому. А потом остался своего рода учеником в одном монастыре — на пару месяцев. Сдержанность, уроки молчания, многочасовые медитации. И там один светлый человек как-то сказал нам: не вините себя слишком часто.

И вы буддист, потому что буддизм морально гибче христианства?

Но и правда вы не можете отвечать за все и всех! Делайте что можете и не вините себя. Потому что это вид гордыни — считать себя ответственным в ситуациях, когда ты, может быть, на самом деле бессилен. Это правда важно — знать границы своей ответственности и, если что, своей вины.

Вообще знать границу, уметь вовремя прекратить что-то. Вот я многое что в жизни делал — на сцене, в кино — так, чтобы мной гордились родители. Но в какой-то момент сказал себе: стоп. Я их очень люблю, очень им благодарен, но нельзя ориентировать по ним свою жизнь. Нужно уметь вовремя прекращать — что-то делать, что-то чувствовать. Просто переходить на следующий этап, не залипать в том, что тебе уже не по размеру, тесно, жмет.

Кстати, там же, в Непале, мы с приятелем пошли в поход, заблудились, через два дня в Гималаях — о чудо! — увидели навоз яка и по следу повозки вышли к деревне. Жестами показали, что зверски голодны, и получили самую вкусную еду на свете — яйца. У меня сразу же начался понос, конечно. А приятель мрачно пошутил: наше спасение имело вполне прозаические последствия.

И он был прав: в жизни чудеса и... ну да, дерьмо идут рука об руку. Необязательно второе — расплата за первое. Просто рука об руку. Радости и гадости. Это все тоже к вопросу о спокойствии и моем буддизме.

Как появление семьи сказалось на вашей работе? Пришлось ли что-то пересмотреть?

Не уверен, что до рождения детей, до того как и мне пришлось искать баланс между домашней жизнью и работой, я бы настолько серьезно выступал за равную оплату труда мужчин и женщин в кино и театре. А теперь отказываюсь от проекта, если мне не гарантируют, что «мужские» и «женские» ставки в нем равны.

Я, в конце концов, вполне ограниченный, никогда особенно не нуждавшийся белый мужчина средних лет. Не факт, что меня бы это так тронуло, не пойми я на практике, что это за участь — быть работающей мамой.

Еще любопытно, что, став отцом, я по-новому смотрю и на сами роли. Я играл Гамлета в театре центра «Барбикан», когда Киту был год. И посмотрел на Гамлета вовсе не так, как раньше — как на человека перед экзистенциальным выбором. «Быть или не быть»... Нет, я увидел в нем сына, сироту, мальчика, который считает свою мать предательницей, потому что она предала память о его отце.

И он весь — юношеская ярость, жажда доказать матери, как она не права. Он полностью сын — не яркая личность, не возлюбленный или соблазнитель Офелии, он подросток, ощутивший свое сиротство. И стремится отомстить взрослым. Вернуть в Эльсинор справедливость, как он ее видит.

Не исключаю даже, что мое выступление после одного из спектаклей — в защиту беженцев из Сирии, против политиков с их абсурдным решением о приеме в Британии лишь 20 тысяч за 5 лет, в то время как только на Лампедузу и Лесбос 5 тысяч прибывали ежедневно... Возможно, это выступление тоже отчасти было продиктовано гамлетовским стремлением к справедливости... Последние слова в адрес политиков — точно.

Вы жалеете о том выступлении, о матерном проклятии в адрес британской политической элиты? В конце концов, ведь тогда вас даже обвиняли в лицемерии.

О да: «Звезда с миллионами сочувствует беженцам, сам-то в свой дом их не пустит». И нет, не жалею. По-моему, это самый безошибочный триггер — когда твое чувство справедливости восстает. Тогда меня, как и многих, просто перевернуло фото в газетах: тело двухлетнего малыша на линии прибоя. Это был беженец из охваченной войной Сирии, он утонул в Средиземном море. Малыш погиб, потому что бежал от войны.

Мне остро нужно было обратиться к публике прямо со сцены, сразу после спектакля, на поклонах. И с чем-то, в чем было заключено то же чувство, которое испытал я, — смесь горечи и гнева. Это были стихи поэта из Нигерии: «Нет места для ребенка в лодке, покуда море не спокойней, чем земля...»

До сих пор мне кажется диким то решение об ограничении въезда для беженцев. Моей задачей был сбор средств для них. И кампания была успешной. Это главное. Да я и вообще разучился жалеть о том, что сделано. Мне не до того. У меня же дети.